Только пепел знает, что значит сгореть дотла....
Автор: Ehnne
Die MutterDie Mutter
Небольшая зарисовка, даже не набросок.
General, ни на кого (и ни на что) не претендую, минифик, пэйринга нет, есть только поток мыслей.
За фразы, заключённые в кавычки, спасибо Оскару Уайльду, Сальвадору Дали и Ральфу Эмерсону.
Известный нам с вами студент медколледжа в вынужденных рамышлениях о почтенной матушке.
Осенняя ночь скалится в окно беспощадным электрическим светом фонарей. В круге расплескавшегося желтоватого света, моя тень кажется мне продолжением себя самого. Не отражением - а именно частью.
Это забавно. Светлое и тёмное поглощают друг друга в сером, монохромном мире, порождая вновь и вновь смешение, подтверждая истёртую претензию на истину: "Жизнь - это вечность в миниатюре".
А вечность, я уверен, смотрит на нас кошачьими глазами, не различая цвета наших мыслей, зато различая каждую тень, каждое движение.
Сегодня двадцать седьмое ноября.
Курить в жилых помещениях общежития - запрещено.
Использовать огнеопасные предметы в жилых помещениях общежития - запрещено.
Я, кажется, умудрился нарушить и то, и другое: правилам пришлось пойти на уступки, сделав для меня небольшое исключение.
Мерцающий огонёк сигареты и бьющееся пламя свечей, составленных в неидеальный круг.
"Курение - это то, что позволяет человеку думать, что он что-то делает, когда он не делает ничего".
Возможно, американская традиция права. Но табачный дым, от которого кружится голова, и медленно плавятся лёгкие, для меня - успокоение. Может, даже маленький сознательный шаг против себя в игре под названием Везение.
Я не склонен преувеличивать. Я склонен видеть иначе. Или же приучен, темнотой и мёртвыми взглядами.
Кончик пера скачет по бумаге, заштриховывая и вновь возрождая слова.
Я не хочу отвечать на письмо, которое лежит передо мной.
Я не хочу перечитывать его, скользить взглядом по идеально белому - некогда - листу бумаги с кроваво-чёрными, растёкшимися от твоих слёз, клинышками слов, сложенному вдвое в перехваченном лентой конверте.
Но я отвечаю. И для тебя было бы лучше, оставь я его без ответа.
О похожих на кукол мертвенно-бледных людях - пишу.
О том, что профессор Сатоми докучает мне, напоминая о том, как я похож на тебя - умалчиваю.
О том, что на двадцатый день рождения я не приеду домой - пишу.
О странном сне, в котором ко мне являлась твоя смерть - умалчиваю.
"Искренность в небольших дозах - опасна, а в больших - смертоносна".
Маленькая мысль человека, чьей опорной точкой всегда была эстетика зла.
Та же самая лента - на конверт; я ни с чем не спутаю её, кружево, сплетённое вручную...
Гретта. Самая любимая твоя кукла.
О, нет.
"После тебя - она самая моя любимая... Но лучшая кукла в моей коллекции - ты".
Сколько раз я просыпался с отчаянным "Я не твой!", находя рядом темноту ночных кошмаров?
Говорят, что дети последовательны в своих чувствах; что, отдавая свою любовь безвольной тряпочной кукле, они всем сердцем сожалеют, теряя её. Тогда ты была ребёнком, не я. Я был твоей куклой.
Только вот это время давно ушло. И из твоих любимиц, знакомых мне по именам, я помню теперь только одну.
Семь дней - ровно неделя, и тот же час, и тот же сигаретный дым в комнате. Только передо мной - не письмо, а обёрточная бумага. Целая кипа, как будто
наступило твоё католическое Рождество. Я не нуждаюсь ни в вере, ни в Боге, - пока. Когда ты закроешь глаза, чтобы больше никогда не открывать их,
только тогда я смогу верить. А сейчас - твои безумные глаза слишком похожи на глаза матери, которая потеряла сына, и когда ты прижимаешься губами к
распятию, ты веришь, что тебя спасу - я.
Я спасу. Как умею.
Картонки и ленты, и чёрный шёлк кукольной одежды шуршит под пальцами.
Я не знаю, как я успел забыть, что у Гретты - серые глаза.
Как у тебя.
Как у меня.
Коробка, перевязанная лентами, прибыла сегодня утром, вместе с твоим письмом.
"С Днём Рождения, Кадзутака".
И ещё...
О том, что куклы снова что-то шептали тебе ночью, лишившись присланной мне любимицы - умалчиваешь.
О том, что зимнее небо снова стало серым, как мои глаза - пишешь.
О том, что ты хотела видеть меня рядом - умалчиваешь.
О странных снах, в которых ты была мёртвой куклой - пишешь...
Ты всё знаешь. Ты безумна, но ты знаешь, что однажды я убью тебя.
Сероглазая кукла не сводит с меня взгляда. Хочется растрепать мягкие, вьющиеся волосы, хочется узнать, какова на вкус фарфоровая кровь... Парадокс: видимая хрупкость таит за собой надежду на исцеление. Мёртвое - восстанавливается, попросту принимая в себя ещё одну мёртвую часть, но живое всего лишь заживает, оставляя на поверхности шрамы. Человека не склеишь заново, не разрушив баланса. Да и не нужно. Не будь люди так хрупки - никто не надеялся бы на чудо.
"А если нас что-то и интересует, так это только чудо".
Жаль, что кукла - мертва. Она слишком похожа на тебя.
Улыбаюсь и пишу тебе ответ.
"Спасибо, okaa-san"...
Still LifeStill Life
Как не бывает людей без будущего, так не бывает людей без прошлого.
Темнота, обступающая со всех сторон, давит и мешает вздохнуть. Полки от стены до стены. Неулыбчивые фарфоровые лица, белеющие в темноте, словно чьи-то кости, столь же мёртвые и в то же время несущие в себе безусловный отпечаток жизни.
И я.
Я в неживой тишине, порождающей странные мысли об этой тонкой грани между жизнью и смертью, на которой существуют не-живые фарфоровые души; которую, должно быть, и называют бессмертием.
Для нас, людей, все постоянно — до тех пор, пока не изменится, и все мы бессмертны — пока не умрем.
Прикосновение. Мои пальцы немногим теплее кукольных. И – по крайней мере, в темноте, - настолько же бледные. Если бы вы могли видеть, вы бы признали наше сходство?
Но десятки слепых глаз смотрят всё так же холодно.
А она – признавала. Она отдавала предпочтение живым куклам, из плоти и крови; и однажды её любимая марионетка, порвав прозрачные нити крестовины, стала последним, что она видела в жизни.
В ночь твоей смерти я впервые увидел мир твоими глазами. Это сродни страшной сказке, из тех, которыми пугают детей. Хозяин и кукла поменялись местами.
Сколько лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз? Даже если не наяву, во сне?
Мёртвое снится нам живее, чем то, что имеет душу.
Иногда мне кажется, что только здесь, среди немых мертвецов, можно найти покой. Кажется, что эта тихая пустота – не пустота вовсе; что она может заполнить меня до краёв, выпить остатки ненужных эмоций. Но эта иллюзия длилась до тех пор, пока я не пришёл сюда – наяву, снова.
Ничто не может сделать нас цельными, ни одно чувство, ни один человек, ни, тем более, холодная фарфоровая душа. Она тянется липкими пальчиками, всё дальше завлекая в свой кукольный мир, в эту паутину бездонных взглядов и равнодушия; но невозможно жить в этом мире, оставаясь самим собой. Это – мир прошлого, где вместо людей – только тени, где и я сам становлюсь отголоском реальности, не более.
Таким был бы мой ад.
Двенадцать ступенек ведут наверх. Я помню, сколько их. Я никогда не забуду. Я каждый раз преодолевал на одну больше, и прошло полмесяца, прежде чем я первый раз сумел спуститься сюда. Две недели я привыкал к живым мертвецам, любимицам моей матери, прежде чем они приняли меня.
Полоска света скользит по неизменным полуулыбкам, которых сегодня на одну больше, чем обычно. Они снова остались в одиночестве.
Как и я.
Я закрываю дверь в тёмную комнату. Что ж, по крайней мере, я проверил теорию – и то, что она с треском провалилась, вовсе не разочаровывает.
Отрицательный результат – тоже результат.
Лёгкая вибрация – это уже реальность. Звонок телефона.
- Да?
- Ты обещал быть сегодня вечером. Твой рейс прибыл вовремя.
Тихий голос, ничего не требующий, ни к чему не обязывающий. Вопреки произнесённой фразе.
- Да, Ория. Я знаю. Я задержусь.
- Что-то произошло?
Я улыбаюсь – наверное, со стороны выгляжу безумцем, но некому меня видеть.
- Вовсе нет. Решил провести вечер… в кругу семьи.
Ты молчишь, наверняка желая положить трубку – но эту роскошь я тебе прощаю очень редко, поэтому за тишиной следуют слова.
- Мертвецы – не семья.Ты наверняка знаешь, о чём я. Я как-то раз уже говорил тебе, поэтому играть на каламбурах не выйдет.
- Ты не представляешь, насколько ты прав.
Короткие гудки. И я почти читаю твою мысль, которая так и не сложилась в слова.
«Только бы ты не превратился в одного из них».
SayonaraSayonara
Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге пустой кружок.
Это буду я – ничего внутри.
Нарисуй его. А потом – сотри.
Существуют вещи, которым не суждено измениться.
Смерть будет забирать жизни независимо от того, насколько далеко удастся продвинуться науке. Да, мы можем продолжать верить в лекарства от всех болезней, но главную болезнь – жизнь – человеку излечить дано только с одним исходом. В этом и есть смысл существования.
Всё, что имеет начало, имеет и конец.
Всё, что имеет смысл – имеет и логическое завершение. Невозможно растянуть на вечность фрагмент мозаики мира.
Что бы я ни говорил.
Кто-то из нас должен был всё закончить, раз и навсегда. Какая глупая, никчёмная фраза, отдающая дешевизной… Никогда не думал, что смогу произнести такую безвкусицу, но, оглядываясь назад, не могу сказать об этом иначе. Думаю, и ты бы не нашёл слов, да и не захотел бы.
Не захотел бы вспоминать, размышлять, думать; но и я не хотел, просто от этих мыслей невозможно отвязаться. Они преследуют, въедаясь в сознание, как кислота в железо, становясь едва ли не смыслом жизни, и невозможно избавиться от них, не потеряв при этом самого себя. Твоя попытка дать конец тому, чему я положил начало, осталась, похоже, незавершённой. Кто-то бы разглядел в этом шанс, я же не вижу ничего, кроме возможности закончить всё самому. Довести изящную игру до конца, продолжая верить в то, что это всего лишь игра: так легче просчитывать ходы, так проще проигрывать – и выигрывать.
Так проще.
Похоже, я не слишком искренен с собой; впрочем, никогда и не было обратного. Так тоже проще играть, когда не задумываешься над своей ложью, над тем, как звучит та или иная фраза… Когда насмешливая недосказанность и маски давно уже вошли в привычку.
Самая громкая ложь – это ложь самому себе.
Все эти мысли приходят ко мне вместо пустоты, вместо короткого слова «всё», вместо невысказанной просьбы «прощай». Мне было больно, и мне станет ещё больнее, если я не остановлюсь, вот только никогда у меня не было привычки жать на тормоза. Жизнь слишком быстротечна, а что до вечности, за которой я всё ещё могу гнаться…
Люди не хотят жить вечно. Люди просто не хотят умирать.
Я был там. Я был в глухой пустоте под названием смерть. Я был мёртв так же, как и ты, давно погибший. Как ты думаешь, те, кто прошёл сквозь смерть, они меняются?
Ты – нет. Не знаю, откуда мне это известно. Наверное, потому, что боги смерти не должны испытывать жалость к людям, а ты жалеешь их, не смотря ни на что. Возможно ещё оттого, что ты скрываешь свои мысли за небрежностью, свои чувства – ко мне, я не знаю о других и мне это неважно – за страхом или попыткой ненавидеть. Ты не умеешь ненавидеть. И ты отличаешься от того, за кого себя выдаёшь.
Но это всё ты.
Что до меня, я, наверное, действительно таков, каким тебе кажусь – без преувеличений; и перемены во мне, на твой взгляд, должно быть, только к худшему. Возможно, ты бы удивился, узнав какие-то подробности о моей жизни, или хотя бы даже узнав, что я сейчас думаю об этом и о тебе, но общую картину не изменить ничем.
Да и не нужно. Во-первых, с твоей точки зрения она удобна, достаточно правдива: в ней нет ни капли искажения, пусть она и не полна. А во-вторых, у меня слишком мало времени и желания, чтобы пытаться изменить одно-единственное мнение.
И всё-таки. Посуди сам, как всё глупо заканчивается. Всё это время я пытался вывести тебя из равновесия, а получилось – совершенно неожиданно – наоборот. И, наверное, в моём характере было бы продолжать не-то-охоту-не-то-игру, но…
Я устал от неё, и теперь все мои действия перестают походить на слаженную схему. А значит, я чувствую. А значит, пора оставить всё так, как есть, потому что ни тебе, ни мне это никогда не было нужно, и никогда нужно не станет, чудо не произойдёт. Единственное, что я себе позволяю – думать об этом, до самого конца. До красивого завершения, на этот раз уже без возврата. Без повторов.
Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Здесь, наверное, стоит ставить точку. За что я цепляюсь?
За недели поисков тебя? За случайные встречи?
За несколько дней, которые мы успели пробыть не-врагами?
Знаешь, почему я не люблю подпускать к себе людей? Потому что они мне не нужны. И потому что для тех единиц, которым позволено быть рядом, мне нужно быть не тем, кто я есть.
Не могу. Не хочу.
Мы с тобой слишком многое прошли, чтобы остаться в мире и делать вид, что не знаем друг друга, что не помним ничего. Такое прошлое не забывается.
Так проще.
Я повторяюсь. Но ты не будешь ждать признаний и извинений. А я не буду хотеть о них говорить. По крайней мере, мы себе не признаемся.
Машину занесёт на крутом повороте. Эта трасса безлюдна, так что я никого не заберу с собой по случайности; я знаю, ты же за них будешь волноваться.
Но это всё – для меня. А для тебя всего одно слово.
Sayonara.
В ответ на... В ответ на...
За окном – снова дождь. Из тех, которые кажутся нескончаемыми, которые взрезают привычную реальность и косыми лезвиями воды хлещут по нервам. Чертовски болит голова, а мне ещё предстоит работать: файлы с личными делами пациентов – моя молчаливая единственная компания.
Если не считать того, кто, кажется, почти незримой и привыкшей быть неслышимой тенью, находится рядом. Он уже входит в мою привычку, наверное…
Мы оба молчим; я работаю, а Цузуки всецело увлечён книжным шкафом – кажется, никто из нас не обращает друг на друга внимания.
- Можно?
Вопрос задан как будто из одной пустоты в другую, и я просто пожимаю плечами «а почему нет?», не отрываясь от папки. Имена, даты, диагноз, ход лечения. Я помню каждого из тех, чьи истории болезни лежат на столе… Но бумажная работа всегда существовала и будет существовать. Даже после смерти, да, Цузуки-сан?..
Усмехаюсь еле заметно и возвращаюсь к документам.
Очередной твой вопрос – «Стихи? Никогда бы не подумал…» - остаётся без ответа. А ты, кажется, удивлён. Что ты ожидал найти на моей книжной полке? Диагностический справочник? Атлас анатомии? Пособие для начинающих маньяков?
И снова тишина. Ты имеешь привычку нарушать её, прерывать это ощущение двойственности (идиллия или безразличие?)… И это становится уже почти правилом. Как и то, что я чаще всего молчу в ответ. Я не люблю размениваться на слова.
А за окном – дождь. Тихий шорох, который практически сливается с шелестом бумаги в моих руках; мерный стук капель, так похожий на часы, отсчитывающие секунды… Минуты и часы, по истечении которых ты снова уйдёшь, и снова ничего не изменится.
- Всегда видеть тебя,
Всегда ловить твои взгляды…
Ах, вот если бы ты,
Став зеркалом этим, ждал
По утрам моего пробужденья…
Я не сразу понимаю, что это были слова, сказанные вслух, к тому же – тобой.
- Идзуми-сикибу?..
Вопрос, скорее, риторический. Эти строки я не могу не узнать, - как странно, тебе нравится лирика эпохи Хэйан?
Интересно, о чём ты задумался – сейчас?
Два зеркала, отражающие друг друга – мы тянем лишь на кривые, искажающие друг друга до неузнаваемости. Похожие и непохожие одновременно. В твоих глазах никогда не будет моего льда, в моих – никогда не появится твоего пламени. Впрочем, это уже пустая лирика…
Перед глазами – снова строчки, вырванные из чьих-то жизней…
- И даже мне, ушедшему из мира,
Исполненного зла и суеты,
Так тяжки
Сумерки среди болот осенних,
Где чайками покинуты кусты…
- Сайгё.
Кажется, наши внутренние монологи превратились, наконец-то в диалог. Знаешь, когда твои мысли облачены уже в чьи-то слова, легче говорить о них. Легче скрыться за чужими строками, как за маской, и притворяться живым…
На всех,
Кто даже сердцем черств,
Наводит грусть
Осенний
Первый ветер.
Я мог бы рассказать тебе об этом. Но это – всего лишь мысль, заставшая меня врасплох, и потому, наверное, сумевшая пробиться в сознание.
Нет. Просто я вспомнил ещё несколько строк, вот и всё.
- Значит, ты это читал?
Ты улыбаешься невесть чему, а я пытаюсь прогнать эту чёртову вереницу образов, возникших в голове. Отвечаю не сразу, едва заметно пожав плечами.
- Разве книги созданы не для того, чтобы их читали?
Дождь и японская лирика. И ты. Мог ли я когда-нибудь подумать..?
- О, пусть я умру
Под сенью вишнёвых цветов!
Покину наш мир
Весенней порой кусараги
При свете полной луны.
Я смотрю на тебя, а ты не отводишь взгляда, как обычно делаешь: тонкая незримая нить… Это почти как прикосновение. Но между нами – больше, чем бездна. Ты не сможешь докричаться, а я не захочу слышать… Всегда… Однажды… Не сейчас.
Простой набор действий: отложить очередной файл в сторону. Снять очки, невольно зажмурившись на пару мгновений – наверное, уже остались следы на переносице. Просто слушать. Я никогда не любил отказывать себе в своих желаниях.
Наверное, стоит сказать – тебе пора. Стоит сказать – ничего не изменится. Но я сижу и смотрю, как ты устраиваешься поудобнее; я забываю о ворохе бумаг на столе, я забываю о том, как нестерпимо болела голова… Я слышу только твой голос и шелест дождя.
- Взглянул я на луну – и дрогнула душа,
И сердце бедное поверить вновь готово,
Что осень
Прошлых отдалённых лет
Опять вернулась – и со мною снова!В какой-то момент я просто не думаю ни о чём. Я улавливаю какие-то отдельные слова и память услужливо рисует мне новые и новые образы…
Нет, Цузуки-сан. Ничего нельзя вернуть. Ни к чему нельзя вернуться – статичность существует только в теории.
Я противоречу сам себе…
Неужели мы каждый раз не возвращаемся к той отстранённости, с которой прощались; разве есть что-то новое? Я окончательно схожу с ума. Я рушу старательно возведённые ледяные стены своего сознания…
Я понимаю внезапно, что голос твой – утих, а несколько мгновений спустя понимаю, что ты попросту засыпаешь, выронив книгу из рук.
А за окном прекратился дождь. Я сижу и считаю минуты абсолютной тишины. Поднимаю книгу и пробегаю взглядом по строчкам, улыбаясь. Может, оно и к лучшему, что ты не успел прочитать это вслух.
Ну что ж, оставайся. Сегодня. Сейчас. Я не знаю, к чему мы придём (вернёмся?) завтра; и я не хочу этого знать.
Плед гораздо мягче и теплей моих объятий. Я укрываю тебя и говорю слишком тихо и внезапно ласково.
- Спокойной ночи…
Вдох-выдох. Осторожно и тихо, чтобы не разбудить, ставлю книгу на полку. Как будто и не было ничего. Как будто…
Они разделены Небесною Рекою
И кажется, что близки берега,
Что камень долетит вдаль, брошенный рукою,
И все же им помочь
Ничем нельзя...
Впрочем… Всё возможно, Цузуки-сан. Всё – возможно.
Я выключаю свет.
Письма. Часть III Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти. (с) И. А. Бродский
Промозглый холод ноября сменяется зимним великолепием - тишиной, хрустящим хрупким воздухом, и мёртвым, застывшим покоем. Осень, возвращение домой – в зимние сумерки и безмолвие, - всегда болезненна, как глоток ледяного воздуха под чёрным льдом – спасительна, но отчаянна.
"Отправь мне пару писем, быть может, они нужны".
Я читаю слова, написанные твоим аккуратным, почти детским почерком, и не могу заставить себя улыбнуться. И причиной - вовсе не ты, причиной тому - я сам.
Четыре дня назад я убил человека. Тёмная кровь рваными струйками стекала по матово блестящему лезвию, а я улыбался - в последний раз за прошедшее время. И если бы меня просили дать причину? Я бы назвал одну: безумие. Сумасшедшее чувство лёгкости. Он спрашивал "зачем" - пока мог говорить, пока мог шептать, пока мог хрипеть... Липкие ниточки энергии могли бы послужить ответом, но этот ответ был ему уже не нужен. Мёртвые не задают вопросов и не нуждаются в словах.
А утром я нашёл твоё письмо. В нерешительности замерли пальцы над тонкой бумагой - почему-то казалось, что стоит прикоснуться к хрупкой белизне - и она пропитается чужой кровью, от которой уже давно не было на ладонях и следа.
Впервые было - так. Впервые я почувствовал границу.
Я не могу улыбаться. Моя жизнь становится похожей на нечто, рассечённое когтями осеннего хмурого дождя на тысячи полос. Люди амбивалентны по своей сути, актёрски проживая десяток жизней в одном-единственном отрезке, но я никогда не хотел быть для каждого человека разным. Я такой, какой есть.
"Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно".
А для тебя я должен быть иным... Это болезненно. Непривычно. Для тебя я должен быть не тем, кем я являюсь на самом деле. Играть и лгать, недоговаривать, - как и с многими другими, но совершенно иначе. Потому что это уже игра не для меня. Она - для тебя.
Мне всегда казалось, что твои глаза - читают душу. Не бегло, без интереса, привычно, - нет, совершенно иначе. Скорее, ты по слогам умеешь разобрать любую мысль, сама не замечая того, догадываясь по несказанным словам о том, о чём так безотчётно хочется молчать. Не знаю, поймёшь ли ты когда-нибудь - наверное, нет; наверное, ты просто не допустишь подобной мысли до своего сознания... Но это ничего не изменит, и я останусь прежним.
Жить в недомолвках. Проживать две жизни. Несложно - но верно ли? Меня никогда не занимали вопросы общепринятой морали, но сейчас они почему-то крутятся в голове, один за другим, цепочка...
"В определенном смысле, в будущем нет никого; в определенном смысле, в будущем нам никто не дорог".
Чего ты ждёшь от будущего? Мы назывались друзьями с того дня, как познакомились - а теперь ты называешься моей невестой. Я не знаю, где я буду через неделю, а ты хочешь быть рядом со мной, это ли не безумие? Я не связываю себя ничем и ни с кем. Есть только ты и Мибу Ория, тот, кто готов сквозь пальцы смотреть на всё, что я делаю; и есть человек, пронизывающий взглядом - нечеловеческим, безумно прекрасным и болезненно усталым - со старой пожелтевшей фотографии... А ещё есть цель, иная, чем прожить свою жизнь так, как миллиарды людей.
Что жду от будущего я? Шага к цели. Прыжка в неизвестность. Продолжения...
"Я всё отдам за продолжение пути, оставив позади свою беспечную свободу..."
Когда-нибудь я дам тебе счастье. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты жила; чтобы болезнь, впивающаяся в твоё хрупкое тело, не возвращалась больше. Ты будешь улыбаться не вымученно, а легко и радостно; и пусть ты решишь однажды, что никогда не сможешь меня простить, это уже не будет играть никакой роли. Ты будешь жива.
Вырисовываю очертания слов, не задумываясь о том, что чертит по бумаге моя рука.
"Я рядом с тобой".
Фраза-правда. Фраза-ложь. Моё единственное приветствие и прощание.
Что ты прочтёшь между строк? Что увидишь среди коротких тёплых фраз; заметишь ли льдинки сомнений и мыслей, сможешь ли разглядеть горечь недомолвок? Твои письма - открытая книга, а вот с чем сравнить мои...
"Я жду нашей встречи".
Так и есть. Я хочу посмотреть в твои глаза и увидеть там ненастоящего себя, удостовериться, что не причинил тебе боли неосторожным словом.
"Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг..."
Post-Death Post-DeathНебо плавится над головой, стекая серым монолитом дождя, оседая на мраморных плитах дробящимися брызгами.
Я не люблю христианские кладбища. Не терплю сосредоточия крестов, острыми вершинками впивающихся в низкое небо, как будто стремящихся к Богу. Всем не хватит места на небесах; Бог, может, и всепрощающий, но не сумасшедший. Все вы получите пустоту.
И что бы ни стало моим последним домом, - это будет место иное, чем посмертное пристанище толпы боговерующих. Здесь слишком людно на мой вкус; даже когда никого нет. Впрочем, мой идеал - бессмертие.
Холодные капли стекают по губам, струящимися змейками перечёркивая усмешку. Вода не имеет запаха, но дождь всегда пахнет равнодушием. Вода не имеет вкуса, но у дождя - сладковатый привкус. Вода не имеет цвета. Дождь – серая пелена. Люди не замечают полутонов, ни этих, ни иных, - у них нет времени при жизни, у них нет возможности после смерти. Поэтому они и лишены бессмертия: природа не прощает слепоты.
Хорошо, что немногие это понимают.
Моя мать похоронена в стороне от тропы, и креста над её могилой не стоит. Тёмно-серый от дождевой воды, мрамор памятника хранит отпечатанное "Любимой супруге". Отец случайно тогда оказался в городе - приезжал с каким-то лекциями между стажировками.
Мне не стоило труда обставить всё как самоубийство, но сколько усилий пришлось, верно, потратить отцу, чтобы убедить в обратном церковь... Сошлись на том, что сумасшедшая прихожанка вполне могла "не осознавать, что делает", - как и записали следователи, - однако, крест всё равно ставить не разрешили.
Обо всём этом я узнал через несколько месяцев после её смерти, от отца. Я мало слушал, - я наблюдал за ним, смертельно бледным, с каким-то странным отчётливым злорадством осознавая, что он боится; что он меня, своего единственного законного сына, почти не узнаёт.
Я исчез надолго после того, как убил её. Я действительно изменился, - оставаясь по-прежнему собой.
С психологической точки зрения, безумец, способный назвать себя безумцем - нормален. Это, впрочем, касается только простых людей. Возможно, я слишком самоуверен, но я знаю, что я не умру.
Серая, прибитая тяжёлыми каплями пыль сохраняет каждый мой след. Я вспоминаю тот вечер, когда я впервые пришёл в это место. Со мной был Ория, прибывший в Токио исключительно по деловым вопросам… Но отказать мне в компании он не мог, поэтому и я притащил его сюда. Разбавить одиночество кладбищенского сумрака.
Молодая луна, цветом схожая с белым фарфором кукольных лиц, мягким светом проливалась на тропинку, освещая наши размытые силуэты.
Мы молчали до тех пор, пока тебе не взбрело в голову спросить.
- Ты даже не был на её похоронах?..
- Нет. Мне хватило присутствия при её смерти.
Никогда не забуду твоего взгляда в тот момент, стремительности и силы твоей реакции. Янтарь не вспыхнул, чтобы тут же погаснуть, - он загорелся чужим, яростным огнём. Мне всегда хотелось - почти подсознательно - разозлить тебя. Вывести из себя, заставить совершить что-то, на тебя обычного совсем непохожее. Твою выдержку было практически невозможно сломить.
Но даже в той минутной вспышке ярости, - ты стал настоящим, открыл мне ещё одну свою маленькую тайну...
Да, Мибу-сан. Ты потерял свою мать очень, очень давно. Тебе не понять.
Хотя мне кажется, что ты всё понял. И пальцы твои, вцепившиеся в ткань моей рубашки - разжались, и глаза, затаив горькую усмешку, ты отвёл.
Мы шли медленно, ты поминутно сжимал губы в упрямую линию, - знаешь, выражение из тех, что пробуждают желание впиться губами в упрямый рот, прокусить до крови тонкую кожу, только бы породить ощущение твоей сломленности.
- Обычно люди... Судят лишь своими мерками. А других они просто не принимают в расчёт.
- Ты что-то сказал?
- Это Мурасаки Сикибу... Повторить?
- Это важно?
Раздражённо.
Долгая пауза, и тишину нарушали тогда только наши с тобой шаги.
- Нет.
Не считая того раза, я всегда приходил сюда один.
И я пришёл один - сейчас. Я знаю, тебя изредка навещал отец, но сейчас он в тех же условиях, что и ты. И остался лишь я, твой сын и убийца.
Твой сын и спаситель.
Тебя не стало ровно пять лет назад.
Кровь на полу, почти застывшая тусклая плёнка.
Всё кажется сном в неверном свете электрических ламп.
Твоя кожа - бледный фарфор, твоя кровь - небрежно застывшие капли краски, причудливые алые розы, расцветшие на светло-серой ткани.
Серые, бессмысленные глаза застыли в безумном восхищении; потемневшие, тусклые, похожие на ртуть. Я ладонью закрыл твои веки.
"Умереть - значит, перестать умирать".
Неосторожное обращение с оружием?
Состояние аффекта?
Какая разница, что решат те, кому достанется доля найти тебя здесь, безумная кукла...
Закрываю глаза, опускаясь перед тобой на колени. Мёртвый сумрак дома вспарывает латынь, - мёртвый язык...
Ты похоронена на христианском кладбище.
Но ты получишь пустоту, как и все остальные; и душа твоя не упокоится ни на небесах, ни в преисподней, потому что я отдал её платой за собственную жизнь.
Только то называется жизнью, что отлично от существования.
Не зря тебе снились когда-то ожившие куклы.
Die MutterDie Mutter
Небольшая зарисовка, даже не набросок.
General, ни на кого (и ни на что) не претендую, минифик, пэйринга нет, есть только поток мыслей.
За фразы, заключённые в кавычки, спасибо Оскару Уайльду, Сальвадору Дали и Ральфу Эмерсону.
Известный нам с вами студент медколледжа в вынужденных рамышлениях о почтенной матушке.
Осенняя ночь скалится в окно беспощадным электрическим светом фонарей. В круге расплескавшегося желтоватого света, моя тень кажется мне продолжением себя самого. Не отражением - а именно частью.
Это забавно. Светлое и тёмное поглощают друг друга в сером, монохромном мире, порождая вновь и вновь смешение, подтверждая истёртую претензию на истину: "Жизнь - это вечность в миниатюре".
А вечность, я уверен, смотрит на нас кошачьими глазами, не различая цвета наших мыслей, зато различая каждую тень, каждое движение.
Сегодня двадцать седьмое ноября.
Курить в жилых помещениях общежития - запрещено.
Использовать огнеопасные предметы в жилых помещениях общежития - запрещено.
Я, кажется, умудрился нарушить и то, и другое: правилам пришлось пойти на уступки, сделав для меня небольшое исключение.
Мерцающий огонёк сигареты и бьющееся пламя свечей, составленных в неидеальный круг.
"Курение - это то, что позволяет человеку думать, что он что-то делает, когда он не делает ничего".
Возможно, американская традиция права. Но табачный дым, от которого кружится голова, и медленно плавятся лёгкие, для меня - успокоение. Может, даже маленький сознательный шаг против себя в игре под названием Везение.
Я не склонен преувеличивать. Я склонен видеть иначе. Или же приучен, темнотой и мёртвыми взглядами.
Кончик пера скачет по бумаге, заштриховывая и вновь возрождая слова.
Я не хочу отвечать на письмо, которое лежит передо мной.
Я не хочу перечитывать его, скользить взглядом по идеально белому - некогда - листу бумаги с кроваво-чёрными, растёкшимися от твоих слёз, клинышками слов, сложенному вдвое в перехваченном лентой конверте.
Но я отвечаю. И для тебя было бы лучше, оставь я его без ответа.
О похожих на кукол мертвенно-бледных людях - пишу.
О том, что профессор Сатоми докучает мне, напоминая о том, как я похож на тебя - умалчиваю.
О том, что на двадцатый день рождения я не приеду домой - пишу.
О странном сне, в котором ко мне являлась твоя смерть - умалчиваю.
"Искренность в небольших дозах - опасна, а в больших - смертоносна".
Маленькая мысль человека, чьей опорной точкой всегда была эстетика зла.
Та же самая лента - на конверт; я ни с чем не спутаю её, кружево, сплетённое вручную...
Гретта. Самая любимая твоя кукла.
О, нет.
"После тебя - она самая моя любимая... Но лучшая кукла в моей коллекции - ты".
Сколько раз я просыпался с отчаянным "Я не твой!", находя рядом темноту ночных кошмаров?
Говорят, что дети последовательны в своих чувствах; что, отдавая свою любовь безвольной тряпочной кукле, они всем сердцем сожалеют, теряя её. Тогда ты была ребёнком, не я. Я был твоей куклой.
Только вот это время давно ушло. И из твоих любимиц, знакомых мне по именам, я помню теперь только одну.
Семь дней - ровно неделя, и тот же час, и тот же сигаретный дым в комнате. Только передо мной - не письмо, а обёрточная бумага. Целая кипа, как будто
наступило твоё католическое Рождество. Я не нуждаюсь ни в вере, ни в Боге, - пока. Когда ты закроешь глаза, чтобы больше никогда не открывать их,
только тогда я смогу верить. А сейчас - твои безумные глаза слишком похожи на глаза матери, которая потеряла сына, и когда ты прижимаешься губами к
распятию, ты веришь, что тебя спасу - я.
Я спасу. Как умею.
Картонки и ленты, и чёрный шёлк кукольной одежды шуршит под пальцами.
Я не знаю, как я успел забыть, что у Гретты - серые глаза.
Как у тебя.
Как у меня.
Коробка, перевязанная лентами, прибыла сегодня утром, вместе с твоим письмом.
"С Днём Рождения, Кадзутака".
И ещё...
О том, что куклы снова что-то шептали тебе ночью, лишившись присланной мне любимицы - умалчиваешь.
О том, что зимнее небо снова стало серым, как мои глаза - пишешь.
О том, что ты хотела видеть меня рядом - умалчиваешь.
О странных снах, в которых ты была мёртвой куклой - пишешь...
Ты всё знаешь. Ты безумна, но ты знаешь, что однажды я убью тебя.
Сероглазая кукла не сводит с меня взгляда. Хочется растрепать мягкие, вьющиеся волосы, хочется узнать, какова на вкус фарфоровая кровь... Парадокс: видимая хрупкость таит за собой надежду на исцеление. Мёртвое - восстанавливается, попросту принимая в себя ещё одну мёртвую часть, но живое всего лишь заживает, оставляя на поверхности шрамы. Человека не склеишь заново, не разрушив баланса. Да и не нужно. Не будь люди так хрупки - никто не надеялся бы на чудо.
"А если нас что-то и интересует, так это только чудо".
Жаль, что кукла - мертва. Она слишком похожа на тебя.
Улыбаюсь и пишу тебе ответ.
"Спасибо, okaa-san"...
Still LifeStill Life
Как не бывает людей без будущего, так не бывает людей без прошлого.
Темнота, обступающая со всех сторон, давит и мешает вздохнуть. Полки от стены до стены. Неулыбчивые фарфоровые лица, белеющие в темноте, словно чьи-то кости, столь же мёртвые и в то же время несущие в себе безусловный отпечаток жизни.
И я.
Я в неживой тишине, порождающей странные мысли об этой тонкой грани между жизнью и смертью, на которой существуют не-живые фарфоровые души; которую, должно быть, и называют бессмертием.
Для нас, людей, все постоянно — до тех пор, пока не изменится, и все мы бессмертны — пока не умрем.
Прикосновение. Мои пальцы немногим теплее кукольных. И – по крайней мере, в темноте, - настолько же бледные. Если бы вы могли видеть, вы бы признали наше сходство?
Но десятки слепых глаз смотрят всё так же холодно.
А она – признавала. Она отдавала предпочтение живым куклам, из плоти и крови; и однажды её любимая марионетка, порвав прозрачные нити крестовины, стала последним, что она видела в жизни.
В ночь твоей смерти я впервые увидел мир твоими глазами. Это сродни страшной сказке, из тех, которыми пугают детей. Хозяин и кукла поменялись местами.
Сколько лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз? Даже если не наяву, во сне?
Мёртвое снится нам живее, чем то, что имеет душу.
Иногда мне кажется, что только здесь, среди немых мертвецов, можно найти покой. Кажется, что эта тихая пустота – не пустота вовсе; что она может заполнить меня до краёв, выпить остатки ненужных эмоций. Но эта иллюзия длилась до тех пор, пока я не пришёл сюда – наяву, снова.
Ничто не может сделать нас цельными, ни одно чувство, ни один человек, ни, тем более, холодная фарфоровая душа. Она тянется липкими пальчиками, всё дальше завлекая в свой кукольный мир, в эту паутину бездонных взглядов и равнодушия; но невозможно жить в этом мире, оставаясь самим собой. Это – мир прошлого, где вместо людей – только тени, где и я сам становлюсь отголоском реальности, не более.
Таким был бы мой ад.
Двенадцать ступенек ведут наверх. Я помню, сколько их. Я никогда не забуду. Я каждый раз преодолевал на одну больше, и прошло полмесяца, прежде чем я первый раз сумел спуститься сюда. Две недели я привыкал к живым мертвецам, любимицам моей матери, прежде чем они приняли меня.
Полоска света скользит по неизменным полуулыбкам, которых сегодня на одну больше, чем обычно. Они снова остались в одиночестве.
Как и я.
Я закрываю дверь в тёмную комнату. Что ж, по крайней мере, я проверил теорию – и то, что она с треском провалилась, вовсе не разочаровывает.
Отрицательный результат – тоже результат.
Лёгкая вибрация – это уже реальность. Звонок телефона.
- Да?
- Ты обещал быть сегодня вечером. Твой рейс прибыл вовремя.
Тихий голос, ничего не требующий, ни к чему не обязывающий. Вопреки произнесённой фразе.
- Да, Ория. Я знаю. Я задержусь.
- Что-то произошло?
Я улыбаюсь – наверное, со стороны выгляжу безумцем, но некому меня видеть.
- Вовсе нет. Решил провести вечер… в кругу семьи.
Ты молчишь, наверняка желая положить трубку – но эту роскошь я тебе прощаю очень редко, поэтому за тишиной следуют слова.
- Мертвецы – не семья.Ты наверняка знаешь, о чём я. Я как-то раз уже говорил тебе, поэтому играть на каламбурах не выйдет.
- Ты не представляешь, насколько ты прав.
Короткие гудки. И я почти читаю твою мысль, которая так и не сложилась в слова.
«Только бы ты не превратился в одного из них».
SayonaraSayonara
Навсегда расстаёмся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге пустой кружок.
Это буду я – ничего внутри.
Нарисуй его. А потом – сотри.
Существуют вещи, которым не суждено измениться.
Смерть будет забирать жизни независимо от того, насколько далеко удастся продвинуться науке. Да, мы можем продолжать верить в лекарства от всех болезней, но главную болезнь – жизнь – человеку излечить дано только с одним исходом. В этом и есть смысл существования.
Всё, что имеет начало, имеет и конец.
Всё, что имеет смысл – имеет и логическое завершение. Невозможно растянуть на вечность фрагмент мозаики мира.
Что бы я ни говорил.
Кто-то из нас должен был всё закончить, раз и навсегда. Какая глупая, никчёмная фраза, отдающая дешевизной… Никогда не думал, что смогу произнести такую безвкусицу, но, оглядываясь назад, не могу сказать об этом иначе. Думаю, и ты бы не нашёл слов, да и не захотел бы.
Не захотел бы вспоминать, размышлять, думать; но и я не хотел, просто от этих мыслей невозможно отвязаться. Они преследуют, въедаясь в сознание, как кислота в железо, становясь едва ли не смыслом жизни, и невозможно избавиться от них, не потеряв при этом самого себя. Твоя попытка дать конец тому, чему я положил начало, осталась, похоже, незавершённой. Кто-то бы разглядел в этом шанс, я же не вижу ничего, кроме возможности закончить всё самому. Довести изящную игру до конца, продолжая верить в то, что это всего лишь игра: так легче просчитывать ходы, так проще проигрывать – и выигрывать.
Так проще.
Похоже, я не слишком искренен с собой; впрочем, никогда и не было обратного. Так тоже проще играть, когда не задумываешься над своей ложью, над тем, как звучит та или иная фраза… Когда насмешливая недосказанность и маски давно уже вошли в привычку.
Самая громкая ложь – это ложь самому себе.
Все эти мысли приходят ко мне вместо пустоты, вместо короткого слова «всё», вместо невысказанной просьбы «прощай». Мне было больно, и мне станет ещё больнее, если я не остановлюсь, вот только никогда у меня не было привычки жать на тормоза. Жизнь слишком быстротечна, а что до вечности, за которой я всё ещё могу гнаться…
Люди не хотят жить вечно. Люди просто не хотят умирать.
Я был там. Я был в глухой пустоте под названием смерть. Я был мёртв так же, как и ты, давно погибший. Как ты думаешь, те, кто прошёл сквозь смерть, они меняются?
Ты – нет. Не знаю, откуда мне это известно. Наверное, потому, что боги смерти не должны испытывать жалость к людям, а ты жалеешь их, не смотря ни на что. Возможно ещё оттого, что ты скрываешь свои мысли за небрежностью, свои чувства – ко мне, я не знаю о других и мне это неважно – за страхом или попыткой ненавидеть. Ты не умеешь ненавидеть. И ты отличаешься от того, за кого себя выдаёшь.
Но это всё ты.
Что до меня, я, наверное, действительно таков, каким тебе кажусь – без преувеличений; и перемены во мне, на твой взгляд, должно быть, только к худшему. Возможно, ты бы удивился, узнав какие-то подробности о моей жизни, или хотя бы даже узнав, что я сейчас думаю об этом и о тебе, но общую картину не изменить ничем.
Да и не нужно. Во-первых, с твоей точки зрения она удобна, достаточно правдива: в ней нет ни капли искажения, пусть она и не полна. А во-вторых, у меня слишком мало времени и желания, чтобы пытаться изменить одно-единственное мнение.
И всё-таки. Посуди сам, как всё глупо заканчивается. Всё это время я пытался вывести тебя из равновесия, а получилось – совершенно неожиданно – наоборот. И, наверное, в моём характере было бы продолжать не-то-охоту-не-то-игру, но…
Я устал от неё, и теперь все мои действия перестают походить на слаженную схему. А значит, я чувствую. А значит, пора оставить всё так, как есть, потому что ни тебе, ни мне это никогда не было нужно, и никогда нужно не станет, чудо не произойдёт. Единственное, что я себе позволяю – думать об этом, до самого конца. До красивого завершения, на этот раз уже без возврата. Без повторов.
Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Здесь, наверное, стоит ставить точку. За что я цепляюсь?
За недели поисков тебя? За случайные встречи?
За несколько дней, которые мы успели пробыть не-врагами?
Знаешь, почему я не люблю подпускать к себе людей? Потому что они мне не нужны. И потому что для тех единиц, которым позволено быть рядом, мне нужно быть не тем, кто я есть.
Не могу. Не хочу.
Мы с тобой слишком многое прошли, чтобы остаться в мире и делать вид, что не знаем друг друга, что не помним ничего. Такое прошлое не забывается.
Так проще.
Я повторяюсь. Но ты не будешь ждать признаний и извинений. А я не буду хотеть о них говорить. По крайней мере, мы себе не признаемся.
Машину занесёт на крутом повороте. Эта трасса безлюдна, так что я никого не заберу с собой по случайности; я знаю, ты же за них будешь волноваться.
Но это всё – для меня. А для тебя всего одно слово.
Sayonara.
В ответ на... В ответ на...
За окном – снова дождь. Из тех, которые кажутся нескончаемыми, которые взрезают привычную реальность и косыми лезвиями воды хлещут по нервам. Чертовски болит голова, а мне ещё предстоит работать: файлы с личными делами пациентов – моя молчаливая единственная компания.
Если не считать того, кто, кажется, почти незримой и привыкшей быть неслышимой тенью, находится рядом. Он уже входит в мою привычку, наверное…
Мы оба молчим; я работаю, а Цузуки всецело увлечён книжным шкафом – кажется, никто из нас не обращает друг на друга внимания.
- Можно?
Вопрос задан как будто из одной пустоты в другую, и я просто пожимаю плечами «а почему нет?», не отрываясь от папки. Имена, даты, диагноз, ход лечения. Я помню каждого из тех, чьи истории болезни лежат на столе… Но бумажная работа всегда существовала и будет существовать. Даже после смерти, да, Цузуки-сан?..
Усмехаюсь еле заметно и возвращаюсь к документам.
Очередной твой вопрос – «Стихи? Никогда бы не подумал…» - остаётся без ответа. А ты, кажется, удивлён. Что ты ожидал найти на моей книжной полке? Диагностический справочник? Атлас анатомии? Пособие для начинающих маньяков?
И снова тишина. Ты имеешь привычку нарушать её, прерывать это ощущение двойственности (идиллия или безразличие?)… И это становится уже почти правилом. Как и то, что я чаще всего молчу в ответ. Я не люблю размениваться на слова.
А за окном – дождь. Тихий шорох, который практически сливается с шелестом бумаги в моих руках; мерный стук капель, так похожий на часы, отсчитывающие секунды… Минуты и часы, по истечении которых ты снова уйдёшь, и снова ничего не изменится.
- Всегда видеть тебя,
Всегда ловить твои взгляды…
Ах, вот если бы ты,
Став зеркалом этим, ждал
По утрам моего пробужденья…
Я не сразу понимаю, что это были слова, сказанные вслух, к тому же – тобой.
- Идзуми-сикибу?..
Вопрос, скорее, риторический. Эти строки я не могу не узнать, - как странно, тебе нравится лирика эпохи Хэйан?
Интересно, о чём ты задумался – сейчас?
Два зеркала, отражающие друг друга – мы тянем лишь на кривые, искажающие друг друга до неузнаваемости. Похожие и непохожие одновременно. В твоих глазах никогда не будет моего льда, в моих – никогда не появится твоего пламени. Впрочем, это уже пустая лирика…
Перед глазами – снова строчки, вырванные из чьих-то жизней…
- И даже мне, ушедшему из мира,
Исполненного зла и суеты,
Так тяжки
Сумерки среди болот осенних,
Где чайками покинуты кусты…
- Сайгё.
Кажется, наши внутренние монологи превратились, наконец-то в диалог. Знаешь, когда твои мысли облачены уже в чьи-то слова, легче говорить о них. Легче скрыться за чужими строками, как за маской, и притворяться живым…
На всех,
Кто даже сердцем черств,
Наводит грусть
Осенний
Первый ветер.
Я мог бы рассказать тебе об этом. Но это – всего лишь мысль, заставшая меня врасплох, и потому, наверное, сумевшая пробиться в сознание.
Нет. Просто я вспомнил ещё несколько строк, вот и всё.
- Значит, ты это читал?
Ты улыбаешься невесть чему, а я пытаюсь прогнать эту чёртову вереницу образов, возникших в голове. Отвечаю не сразу, едва заметно пожав плечами.
- Разве книги созданы не для того, чтобы их читали?
Дождь и японская лирика. И ты. Мог ли я когда-нибудь подумать..?
- О, пусть я умру
Под сенью вишнёвых цветов!
Покину наш мир
Весенней порой кусараги
При свете полной луны.
Я смотрю на тебя, а ты не отводишь взгляда, как обычно делаешь: тонкая незримая нить… Это почти как прикосновение. Но между нами – больше, чем бездна. Ты не сможешь докричаться, а я не захочу слышать… Всегда… Однажды… Не сейчас.
Простой набор действий: отложить очередной файл в сторону. Снять очки, невольно зажмурившись на пару мгновений – наверное, уже остались следы на переносице. Просто слушать. Я никогда не любил отказывать себе в своих желаниях.
Наверное, стоит сказать – тебе пора. Стоит сказать – ничего не изменится. Но я сижу и смотрю, как ты устраиваешься поудобнее; я забываю о ворохе бумаг на столе, я забываю о том, как нестерпимо болела голова… Я слышу только твой голос и шелест дождя.
- Взглянул я на луну – и дрогнула душа,
И сердце бедное поверить вновь готово,
Что осень
Прошлых отдалённых лет
Опять вернулась – и со мною снова!В какой-то момент я просто не думаю ни о чём. Я улавливаю какие-то отдельные слова и память услужливо рисует мне новые и новые образы…
Нет, Цузуки-сан. Ничего нельзя вернуть. Ни к чему нельзя вернуться – статичность существует только в теории.
Я противоречу сам себе…
Неужели мы каждый раз не возвращаемся к той отстранённости, с которой прощались; разве есть что-то новое? Я окончательно схожу с ума. Я рушу старательно возведённые ледяные стены своего сознания…
Я понимаю внезапно, что голос твой – утих, а несколько мгновений спустя понимаю, что ты попросту засыпаешь, выронив книгу из рук.
А за окном прекратился дождь. Я сижу и считаю минуты абсолютной тишины. Поднимаю книгу и пробегаю взглядом по строчкам, улыбаясь. Может, оно и к лучшему, что ты не успел прочитать это вслух.
Ну что ж, оставайся. Сегодня. Сейчас. Я не знаю, к чему мы придём (вернёмся?) завтра; и я не хочу этого знать.
Плед гораздо мягче и теплей моих объятий. Я укрываю тебя и говорю слишком тихо и внезапно ласково.
- Спокойной ночи…
Вдох-выдох. Осторожно и тихо, чтобы не разбудить, ставлю книгу на полку. Как будто и не было ничего. Как будто…
Они разделены Небесною Рекою
И кажется, что близки берега,
Что камень долетит вдаль, брошенный рукою,
И все же им помочь
Ничем нельзя...
Впрочем… Всё возможно, Цузуки-сан. Всё – возможно.
Я выключаю свет.
Письма. Часть III Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти. (с) И. А. Бродский
Промозглый холод ноября сменяется зимним великолепием - тишиной, хрустящим хрупким воздухом, и мёртвым, застывшим покоем. Осень, возвращение домой – в зимние сумерки и безмолвие, - всегда болезненна, как глоток ледяного воздуха под чёрным льдом – спасительна, но отчаянна.
"Отправь мне пару писем, быть может, они нужны".
Я читаю слова, написанные твоим аккуратным, почти детским почерком, и не могу заставить себя улыбнуться. И причиной - вовсе не ты, причиной тому - я сам.
Четыре дня назад я убил человека. Тёмная кровь рваными струйками стекала по матово блестящему лезвию, а я улыбался - в последний раз за прошедшее время. И если бы меня просили дать причину? Я бы назвал одну: безумие. Сумасшедшее чувство лёгкости. Он спрашивал "зачем" - пока мог говорить, пока мог шептать, пока мог хрипеть... Липкие ниточки энергии могли бы послужить ответом, но этот ответ был ему уже не нужен. Мёртвые не задают вопросов и не нуждаются в словах.
А утром я нашёл твоё письмо. В нерешительности замерли пальцы над тонкой бумагой - почему-то казалось, что стоит прикоснуться к хрупкой белизне - и она пропитается чужой кровью, от которой уже давно не было на ладонях и следа.
Впервые было - так. Впервые я почувствовал границу.
Я не могу улыбаться. Моя жизнь становится похожей на нечто, рассечённое когтями осеннего хмурого дождя на тысячи полос. Люди амбивалентны по своей сути, актёрски проживая десяток жизней в одном-единственном отрезке, но я никогда не хотел быть для каждого человека разным. Я такой, какой есть.
"Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно".
А для тебя я должен быть иным... Это болезненно. Непривычно. Для тебя я должен быть не тем, кем я являюсь на самом деле. Играть и лгать, недоговаривать, - как и с многими другими, но совершенно иначе. Потому что это уже игра не для меня. Она - для тебя.
Мне всегда казалось, что твои глаза - читают душу. Не бегло, без интереса, привычно, - нет, совершенно иначе. Скорее, ты по слогам умеешь разобрать любую мысль, сама не замечая того, догадываясь по несказанным словам о том, о чём так безотчётно хочется молчать. Не знаю, поймёшь ли ты когда-нибудь - наверное, нет; наверное, ты просто не допустишь подобной мысли до своего сознания... Но это ничего не изменит, и я останусь прежним.
Жить в недомолвках. Проживать две жизни. Несложно - но верно ли? Меня никогда не занимали вопросы общепринятой морали, но сейчас они почему-то крутятся в голове, один за другим, цепочка...
"В определенном смысле, в будущем нет никого; в определенном смысле, в будущем нам никто не дорог".
Чего ты ждёшь от будущего? Мы назывались друзьями с того дня, как познакомились - а теперь ты называешься моей невестой. Я не знаю, где я буду через неделю, а ты хочешь быть рядом со мной, это ли не безумие? Я не связываю себя ничем и ни с кем. Есть только ты и Мибу Ория, тот, кто готов сквозь пальцы смотреть на всё, что я делаю; и есть человек, пронизывающий взглядом - нечеловеческим, безумно прекрасным и болезненно усталым - со старой пожелтевшей фотографии... А ещё есть цель, иная, чем прожить свою жизнь так, как миллиарды людей.
Что жду от будущего я? Шага к цели. Прыжка в неизвестность. Продолжения...
"Я всё отдам за продолжение пути, оставив позади свою беспечную свободу..."
Когда-нибудь я дам тебе счастье. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты жила; чтобы болезнь, впивающаяся в твоё хрупкое тело, не возвращалась больше. Ты будешь улыбаться не вымученно, а легко и радостно; и пусть ты решишь однажды, что никогда не сможешь меня простить, это уже не будет играть никакой роли. Ты будешь жива.
Вырисовываю очертания слов, не задумываясь о том, что чертит по бумаге моя рука.
"Я рядом с тобой".
Фраза-правда. Фраза-ложь. Моё единственное приветствие и прощание.
Что ты прочтёшь между строк? Что увидишь среди коротких тёплых фраз; заметишь ли льдинки сомнений и мыслей, сможешь ли разглядеть горечь недомолвок? Твои письма - открытая книга, а вот с чем сравнить мои...
"Я жду нашей встречи".
Так и есть. Я хочу посмотреть в твои глаза и увидеть там ненастоящего себя, удостовериться, что не причинил тебе боли неосторожным словом.
"Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг..."
Post-Death Post-DeathНебо плавится над головой, стекая серым монолитом дождя, оседая на мраморных плитах дробящимися брызгами.
Я не люблю христианские кладбища. Не терплю сосредоточия крестов, острыми вершинками впивающихся в низкое небо, как будто стремящихся к Богу. Всем не хватит места на небесах; Бог, может, и всепрощающий, но не сумасшедший. Все вы получите пустоту.
И что бы ни стало моим последним домом, - это будет место иное, чем посмертное пристанище толпы боговерующих. Здесь слишком людно на мой вкус; даже когда никого нет. Впрочем, мой идеал - бессмертие.
Холодные капли стекают по губам, струящимися змейками перечёркивая усмешку. Вода не имеет запаха, но дождь всегда пахнет равнодушием. Вода не имеет вкуса, но у дождя - сладковатый привкус. Вода не имеет цвета. Дождь – серая пелена. Люди не замечают полутонов, ни этих, ни иных, - у них нет времени при жизни, у них нет возможности после смерти. Поэтому они и лишены бессмертия: природа не прощает слепоты.
Хорошо, что немногие это понимают.
Моя мать похоронена в стороне от тропы, и креста над её могилой не стоит. Тёмно-серый от дождевой воды, мрамор памятника хранит отпечатанное "Любимой супруге". Отец случайно тогда оказался в городе - приезжал с каким-то лекциями между стажировками.
Мне не стоило труда обставить всё как самоубийство, но сколько усилий пришлось, верно, потратить отцу, чтобы убедить в обратном церковь... Сошлись на том, что сумасшедшая прихожанка вполне могла "не осознавать, что делает", - как и записали следователи, - однако, крест всё равно ставить не разрешили.
Обо всём этом я узнал через несколько месяцев после её смерти, от отца. Я мало слушал, - я наблюдал за ним, смертельно бледным, с каким-то странным отчётливым злорадством осознавая, что он боится; что он меня, своего единственного законного сына, почти не узнаёт.
Я исчез надолго после того, как убил её. Я действительно изменился, - оставаясь по-прежнему собой.
С психологической точки зрения, безумец, способный назвать себя безумцем - нормален. Это, впрочем, касается только простых людей. Возможно, я слишком самоуверен, но я знаю, что я не умру.
Серая, прибитая тяжёлыми каплями пыль сохраняет каждый мой след. Я вспоминаю тот вечер, когда я впервые пришёл в это место. Со мной был Ория, прибывший в Токио исключительно по деловым вопросам… Но отказать мне в компании он не мог, поэтому и я притащил его сюда. Разбавить одиночество кладбищенского сумрака.
Молодая луна, цветом схожая с белым фарфором кукольных лиц, мягким светом проливалась на тропинку, освещая наши размытые силуэты.
Мы молчали до тех пор, пока тебе не взбрело в голову спросить.
- Ты даже не был на её похоронах?..
- Нет. Мне хватило присутствия при её смерти.
Никогда не забуду твоего взгляда в тот момент, стремительности и силы твоей реакции. Янтарь не вспыхнул, чтобы тут же погаснуть, - он загорелся чужим, яростным огнём. Мне всегда хотелось - почти подсознательно - разозлить тебя. Вывести из себя, заставить совершить что-то, на тебя обычного совсем непохожее. Твою выдержку было практически невозможно сломить.
Но даже в той минутной вспышке ярости, - ты стал настоящим, открыл мне ещё одну свою маленькую тайну...
Да, Мибу-сан. Ты потерял свою мать очень, очень давно. Тебе не понять.
Хотя мне кажется, что ты всё понял. И пальцы твои, вцепившиеся в ткань моей рубашки - разжались, и глаза, затаив горькую усмешку, ты отвёл.
Мы шли медленно, ты поминутно сжимал губы в упрямую линию, - знаешь, выражение из тех, что пробуждают желание впиться губами в упрямый рот, прокусить до крови тонкую кожу, только бы породить ощущение твоей сломленности.
- Обычно люди... Судят лишь своими мерками. А других они просто не принимают в расчёт.
- Ты что-то сказал?
- Это Мурасаки Сикибу... Повторить?
- Это важно?
Раздражённо.
Долгая пауза, и тишину нарушали тогда только наши с тобой шаги.
- Нет.
Не считая того раза, я всегда приходил сюда один.
И я пришёл один - сейчас. Я знаю, тебя изредка навещал отец, но сейчас он в тех же условиях, что и ты. И остался лишь я, твой сын и убийца.
Твой сын и спаситель.
Тебя не стало ровно пять лет назад.
Кровь на полу, почти застывшая тусклая плёнка.
Всё кажется сном в неверном свете электрических ламп.
Твоя кожа - бледный фарфор, твоя кровь - небрежно застывшие капли краски, причудливые алые розы, расцветшие на светло-серой ткани.
Серые, бессмысленные глаза застыли в безумном восхищении; потемневшие, тусклые, похожие на ртуть. Я ладонью закрыл твои веки.
"Умереть - значит, перестать умирать".
Неосторожное обращение с оружием?
Состояние аффекта?
Какая разница, что решат те, кому достанется доля найти тебя здесь, безумная кукла...
Закрываю глаза, опускаясь перед тобой на колени. Мёртвый сумрак дома вспарывает латынь, - мёртвый язык...
Ты похоронена на христианском кладбище.
Но ты получишь пустоту, как и все остальные; и душа твоя не упокоится ни на небесах, ни в преисподней, потому что я отдал её платой за собственную жизнь.
Только то называется жизнью, что отлично от существования.
Не зря тебе снились когда-то ожившие куклы.
@темы: Тени слов